Тема конкурса: Сицилия и Калабрия глазами россиян
Номинация: журналистская заметка
ФИО автора: Капусткин Максим Владимирович, г. Самара
(Влияние сицилийской самобытности и обособленности на сценарии совершенства Андрея Арсеньевича Тарковского)
Теперь на прибрежном камне
где-то в Сицилии, глядя перед собой,
сидит глубокий старик…
Иосиф Александрович Бродский «Дедал в Сицилии»
О художниках, в какой бы области искусства они себя ни реализовали, судят по уникальной манере их общения с публикой и временем, из самой неотделимости которых порой рождается вековая традиция нашего восприятия гения. Возвышаясь в искусстве, подлинный мастер не может не сознавать болезненного присутствия грубых оценок по ту сторону пьянящего отражения свободы, открывающейся далеко не каждому…
Участь быть «истолкованным» напёрсточными критиками нередко губится в неутихающих сомнениях о справедливости своего призвания, тем более отчаивающегося добиться созвучного с собой признания, чем глубже контраст между мастером и подмастерьями, между портретом завещанного красоте Дориана Грея и отвратительного прислужника блуда.
Мы неисповедимы в бесконечных изменах и духу, и разуму, но там, где обывателю ясно представляется очевидное падение после чудесного полёта к вершинам, дерзающему творцу видится лишь путь к новой идее гармонии. И путь этот, в чём нас раз за разом восторгает история, действительно обретается. Правда, своей, подчас дорогой ценой…
Кумиры роковых и эпохальных периодов в культуре едины в беззаветной преданности созиданию, только различна, как материально, так и эмоционально та непотаённая дань, которую им предстояло вынести за возможность вести диалог вместо молчания при чужом монологе.
Одни, подобные декабристам, разменивали порыв мятежной вольницы на каторгу, шпицрутеновую дробь, пятеро- на холодные разнарядки палачей. В биографию других вписаны клевета и обман, нарушенные обещания, даже клятвы, развеянные суровой реальностью с её угрюмой безвыходностью.
От неё, как от главного проклятия для творческой личности, бежали нераскаявшийся Бруно и не покорившийся религиозным табу Дарвин, одиозный Наполеон и сторонившийся света Верди. Однако — и, сколь бы ни трагичным казался факт для ныне реализуемых идеалов открытости и уважения к мнению «несогласных» — типичнее прочих для людей искусства боль от утраты своего отчего дома, гнетущая изгнанника и в ситуации, когда он расстался с ним добровольно.
Конечно, сугубо формально по своей воле, ведь привыкая к таинственной второй Родине, потерявший веру в первую автор обязательно унесётся к ней сердцем, вернувшись в настоящее с ещё более невыносимым приговором логики: там ждут с венком, но не с цветами…
Так произошло и в судьбе режиссёра Андрея Арсеньевича Тарковского, до сих пор не постигнутого в неповторимой композиции его человеческих загадок, чёрно-белой поэтики кадра, созерцания далёкого через ближнее. Того бесспорно считающегося русским философа-эстета, по сути, так и не соотнесённого пишущими киноведами, равно и их предшественниками с антуражем его второго и увенчавшего его золотой оливковой ветвью почти небожителя приюта — Южной Италии с неотступной ностальгией об оставленной Russia Rossa.
Хотя, в некотором роде, слабость уз честолюбивого режиссёра и равнин, томимых щедрым солнцем, несёт в себе больше противоречий, чем искренности, внутренний мир Тарковского в преддверии съёмок фильма-откровения «Ностальгия» искал и вполне оправданно требовал чего-то абсолютно неитальянского в самой Италии.
Соблазн начать жить заново в магическим образом воскресших родных местах толкал к рассказу о заложнике не столько расстояний, сколько конфликта вчерашнего и грядущего, существо которого, как не переставал показывать в своих завораживающих киноакварелях передвижник-одиночка, есть драма несбывшихся надежд: от израненного войной иванова детства до священной любви посреди океана будничных лишений, мучительных своим неодолимым соблазном забыться в сне, чтобы вознестись над испытаниями на крыльях себя обновлённого…
Потому, рассматривая перспективные для работы провинциальные уголки взыскательный мастер обратил особое внимание на Сицилию — остров, номинально принадлежавший десяткам завоевателям, в то время как в действительности его хрупкая лазурь, богатство природы и живописность рельефов не были достойны никакой иной власти над ними, кроме власти небес, вознесшихся над беспробудной землёй южной красавицы…
Посещая этот своенравный край в 1983 году, Андрей Тарковский, склонный к декадансу и призревавший любые утопии техногенного века мог пережить и наверняка пережил феноменальное настроение самовознесения в ансамбле игривых вод, молодящих горные пасторали, седеющие в предзакатной палитре уходящего в край одиночества светила.
Тогда, на Сицилии, ему — как знать — стало внезапно знакомым предчувствие гибели в пепельном тумане вулкана, тогда же ему должно было раз и навсегда оказаться истинным воззвание к аполитичности и антропоцентричности любого искусства.
«Творчество действительно требует от художника «гибели всерьез» в самом трагичном смысле сказанного…Цель искусства заключается в том, чтобы подготовить человека к смерти, вспахать и взрыхлить его душу, сделав ее способной обратиться к добру», — скажет он однажды и подчеркнёт величественность роли, какую выпало сыграть ему в отыскании нитей сопричастности личности и времени, гармонии и пространства.
Да, Тарковский не отдал предпочтения «Ностальгии» на Сицилии. Но и в конечном счёте, художник — один только пленник островов вечно юных муз.
